Воскресенье. Анри Барбюс

При взгляде на эту гостиную само собой приходило в голову вставить ее в рамку: до такой степени напоминали старинный эстамп ее вышедшая из моды мебель, пережившие себя безделушки, потускневшие, неяркие цвета.

Посредине комнаты стоял одноногий столик красного дерева с вышитой по канве скатертью; на ней возвышалась круглая лампа, из-под картонного абажура которой струился холодный зимний свет. Этот тусклый свет падал на однообразную внешность больших часов под стенным колпаком, на зеленую саржу с шерстяными шнурками на канапе, на клеенчатые кресла вдоль пунцовых обоев и — совсем уже слабо — на зеленый коврик, вышитый шерстяными цветами.

Спокойный господин, сидевший в низеньком кресле, вполголоса обратился к старушке, сидевшей против него за столиком.

— Ну, что нового в газете?

— Подожди, — нараспев произнесла дама, — подожди…

Оба уселись поудобней: она — читать, он — слушать. Он со старательностью укутался в мягкий и уютный халат, из бесформенных складок которого торчала только его голова, такая старая, что уже трудно было угадать: был ли он в свое время офицером, артистом или чиновником.

Она придвинула стул, и ее шелковое платье зашуршало, как осенние листья. Затем она взяла газету так близко к лицу, что тень, упавшая на него, создавала впечатление, будто лицо нарисовано на газете и уже ничто, даже последняя роковая перемена, не способно изменить его.

Они были сосредоточены, как серьезные дети. Они были почти целиком сотканы из привычек и заученных движений, которые мало-помалу всплыли на поверхность, после того как их жизнь потерпела кораблекрушение.

Это ежедневное чтение газеты — каждый вечер аккуратно она читала от восьми до девяти, он от девяти до десяти — не давало им ничего нового: они уже не воспринимали нового. Более другого им были доступны происшествия, эти маленькие ужасные трагедии, слишком бегло рассказанные, чтоб прослезиться над ними, слишком многочисленные, чтоб можно было вдуматься в каждую из них, слишком часто встречающиеся, чтоб надеяться, что их когда-либо не будет.

Она читала:

— «Его извлекли из-под обломков. Грудь совершенно искалечена… Горе родителей не поддается описанию».

— Бедняжка! — произнес он со спокойной наивностью. — А сколько ему было лет?

Она стала перебирать плясавшие перед глазами строки.

— Не сказано… Нет, есть. Двадцать… Погибшему Жану Римоно было двадцать лет, он был помолвлен.

— Двадцать лет! Ведь совсем как Жюльен?

Они замолчали, стараясь выделить из множества мертвецов, которых хранила их память, далекий образ молодого человека, друга их юности.

— Сколько прошло с тех пор? — спросил старик, тщетно напрягавший свою память.

— Со смерти Жюльена? Сорок лет, — ответила она.

— А! — вздохнул он.

Опять молчание. Потом голос старушки, губы которой все время шевелились, тихо задрожал.

— Жюльен, Жюльен! — прошептала она.

Маленький старичок вздрогнул, потому что в ее голосе послышались ему какие-то незнакомые нотки.

— Почему ты зовешь его? — спросил он, слегка встревоженный, удивленный, недоумевающий.

Она положила газету на стол, опустила на нее свои старческие перламутровые руки с деревянными сухими кулачками и уставилась, глядя прямо перед собой. Голос ее оставался спокойным и ровным. Она сказала:

— Послушай, теперь я могу уже сознаться… Жюльен… Я его любила… И он меня любил.

— Что ты говоришь? Ты? Его? А меня?

Она продолжала глядеть в одну точку, как сомнамбула.

— Я тебя любила раньше и после… почти всегда. Но один раз я любила его, незадолго до его смерти.

Он слегка вздохнул.

— Ах!

Он задумался, мало-помалу приходя в себя от этого неожиданного потрясения и глядя на это вечно находящееся перед ним лицо, в которое он так часто смотрел, что оно превратилось в настоящее зеркало.

— Это теперь не важно, — прошептал один из них.

— Не важно, — повторил другой.

У нее, однако, была задняя мысль, которая теперь соскользнула с ее губ.

— А ты… у тебя никогда не было любовницы?

И тотчас же легко и просто он раскрыл свое старое пустое сердце.

— Да, одна была у меня.

Она покачала поблекшей головой.

— И у тебя. Ах! Я бы никогда не поверила.

Они продолжали говорить о себе, расспрашивали — словно говорили о других, о чужих.

— Так что ты с Жюльеном… у вас были свидания? Где?

— Не помню.

— А часто?

— Раза три-четыре. Я вспоминаю только одно, первое… А она? Она умерла?

— Вероятно.

— Она была красива?

Он закрыл глаза, потом снова открыл их, словно это было ни к чему.

— Вероятно… Я не могу вспомнить. Но, вероятно, она была очень красива. Я потом смотрел только на ее маленький портретик очень часто, и этот портрет в конце концов вытеснил ее настоящее лицо.

— Да, я понимаю. Он тоже так же исчез.

Она добавила:

— Как я его любила! Как, должно быть, я его любила! Ведь трудно припомнить это?

— Да, можно только представить себе.

— А долго это тянулось?

— С осени и до лета, около полугода. А у тебя?

— Не больше месяца. Он вскоре умер…

— А потом? Ты скоро забыла его?

— Нет, нет. Я помню, как я вспоминала. Да… погоди, я даже думала о самоубийстве. Кажется, так… Я полагаю, что так.

— А больше ничего не было?

— Нет, ничего. Мы вернулись друг к другу.

— Разумеется.

Старушка как будто была удивлена, что она в свое время не открыла этой тайны.

— Но как это могло быть, что я ничего не видела, ничего не подозревала? Как же я была глупа, однако!

— Нет, не глупа вовсе. Я ведь тоже ничего не замечал… Просто мы были осторожны; видишь ли? Помнишь, как я тебе сказал, что мне необходимо съездить в Лондон?

— Вы ездили вместе в Лондон?

— Не в Лондон, в Сен-Жермен.

— Врунишка! — сказала она, грозя пальчиком. — Как я плакала бы, если бы я знала.

— А я как бы кричал! Кто знает, чем бы это кончилось.

— Да, — глубокомысленно произнесла она, — мы могли оказаться злыми и несправедливыми.

Им тяжело было наступившее молчание. Он решился прервать его:

— Должно быть, уже поздно?

Часы показывали только девять. Обоюдная исповедь сразу состарила вечер. Они поднялись и через стол взглянули друг на друга. Только теперь они почувствовали какую-то неловкость. Он осторожно спросил, опуская глаза:

— Ведь ты хорошо сделала, что рассказала это?

— Да, да, — уверенно ответила она. — Так лучше.

Они ушли в спальню. Раздеваясь, она сказала с дрожью в голосе:

— Мы долго хранили наши тайны. Мы обманывали один другого. Значит, наша жизнь была не такой, какой мы считали ее. А ведь знаешь, в сущности это большая перемена…

Они легли. В полутьме при ночнике, горевшем в середине комнаты, они думали, пытались вспомнить, пытались мечтать.

Они не могли уснуть. И так свыклись они друг с другом, так отождествились один с другим, что среди ночи они одновременно поднялись и тихо окликнули друг друга, как бы призывая на помощь. Их лица были оживленнее и углубленнее, чем прежде, и на глазах у них блестели слезы.

— Ведь это очень большая перемена, не так ли? — шептала она. — Все это было наполовину мертво, все это было затеряно. Ах, нет, не надо было рассказывать об этом, не надо было начинать сызнова.